Чего не было и что было - Страница 126

126

В заключение — не могу не пожалеть, что статья Ф. Степуна, с ее глубокими и верными отдельными мыслями, — о демократии, о буржуазии, о социализме и т. д., — как-то пропадает из-за смешений, извилин и скачков. И еще: не могу не выразить изумления, соединенного даже с некоторым ужасом, что русский — до русского мессианства, — патриот пишет на таком на только не русском, а просто неизвестном языке. Уже не говорю о «буржуа, опоясанном одиночеством» и о том, что делает «подкованный звонкой бессовестностью беспринципный рвач с безыдейным размахом». Но вот по-каковски это (с большим трудом выписываю): «…марксистски структурированное сознание… верит в сверхклассовое общество… Так пересекаются (две темы) и в теоретическом марксизме, и в марксистски-структурированном пролетарском переживании…» и т. д. Не огорчительно ли? Да и «аппаратура» с «неподвластной ей духовной жизнью» тоже огорчает. Невольно спрашиваешь себя: индивидуальная ли особенность Ф. Степуна — это наречие, или надвигается на нас общая, новая, зараза?

Хотелось бы также спросить редакторов единственного в подлунной журнала нашего, призванного хранить заветы русской культуры: что они думают о завете Тургенева — беречь «великий русский язык»?

НЕВОСПИТАННОСТЬ

Что делается в мире? Что наше «человечество»? Не приблизилось ли еще к «человекообразию»? Вероятно; только особых успехов, таких, чтобы в глаза бросалось, не видать. Напротив, загремела собака, явственно, на английском языке, пролаивающая каждое свое требование. Требования у собаки пока скромные, — собачьи, и люди их охотно исполняют.

Сами же люди устремились сейчас, в первую голову, на пространство. Победить — не победить, но «обойти его сторонкой» — иногда удается. Вот было заседание, одно\ происходило оно в Лондоне — Нью-Йорке, в один и тот же момент, конечно, кресел равное количество. В Лондоне пусты те, на которых сидят члены в Н.-Йорке, и обратно. Только что заседание открылось, пустое председательское кресло в Лондоне заорало: «Доброе утро!», и на нем явилось беспроволочное отображение председателя (сидящего в Нью-Йорке). Живые члены тотчас отвечали: «Добрый день!» (в Лондоне-то был уж день) — с тем же успехом своих пустых кресел в Нью-Йорке. Заседание велось и кончилось быстро, о чем растабарывать, и так стало оно в копеечку!

Впрочем, я в этой — пока — игре ничего злостного не вижу. Цивилизация. Не культура (зачем смешивать), но цивилизация несомненная.

Если ничего примечательного в мире за последние месяцы не произошло, — не случилось ли каких-нибудь перемен в нашем маленьком «частном» мире — русской эмиграции? О России не говорю. Там нечему случаться, пока не случится все (революция). Ее мы, конечно, не просмотрим. Эмиграция же и теперь на виду — и на свободе. С эмиграцией — и в эмиграции — очень могло бы что-нибудь происходить.

Происходит ли? Добросовестно слежу и убеждаюсь, что нет: особенно важного и нужного изменения не происходит. Между тем, прошу заметить! русские эмигранты живут сейчас на такой свободе, какая не только им не снилась, но до сих пор не снится и нормальным гражданам любой нормальной страны. Кроме публичного скандала — все нам позволено. Болтай, что хочешь, публикуй, что в голову придет, ругай любую страну, до своей собственной, — никакому нет дела.

Как же эмигранты с невиданной этой свободой устраиваются? Как с ней справляются? Скажем правду: не справляются.

Решительно и положительно: эмиграция, — «верхи» ее, — со свободой до сих пор не справились.

Если отодвинуться, взглянуть издали, — станет понятнее, почему так вышло. «Верхи» — это ведь все осколки бывшей «интеллигенции»; жизнь их построена была на «непримиримости» к самодержавию и на воздыханиях о «свободе». Но когда вдруг, нежданно, пришла свобода, — с фригийской шапочкой на голове (в знаменитом феврале) — они так растерялись, что ее же сами и просадили. Да, да, я знаю, что я говорю. И я утверждаю, что все, без исключения, интеллигенты, какие только ни были в те годы около «часов истории» (по выражению Керенского), — все приняли участие в этом просаживании. А только ими, — различными интеллигентскими группами в различные периоды последнего времени, — часы-то истории и были облеплены.

Свободой их словно обухом по голове ударило, и так, еще в оглушении, были они и сюда выкинуты. Сюда, — опять в свободу… Посмотрите: странная какая-то, — специфическая, — неприкаянность чувствуется и в левых, и в правых кругах эмиграции. За что схватиться? Что думать? Что говорить? Что выбрать? Можно — все, а что нужно — неизвестно!

Старое мнение, что Россия страна «некультурная», имело свои основания. Конечно, некультурная. Ведь сверху донизу Россия не воспитана — в том, в чем воспитание необходимо, — в свободе. Эта невоспитанность бросалась в глаза и давала себя знать. Задолго до войны один умный англичанин посетил Россию (прежде посещали ее и умные). Его поразила «свобод-ность» жизни личной, внутренней, русского «общества» (интеллигенции) при полной связанности, несвободе жизни общественной. Он ставил оба явления в зависимость друг от друга, хотя разобрать до конца, в чем дело, — не сумел, конечно. Для нас оно просто. Человеческое развитие русской жизни не шло нормальным путем. Нормально жизнь внутренняя и внешняя развиваются в какой-то, хотя бы приблизительной, параллельности. Грубо говоря — «думанье» и «деланье» стремятся к равновесию. Их общий уровень и есть уровень культуры. У нас — и самая оторванность низов от «верхов», и тонкость верхнего слоя, имели ту же причину: связанность, внешнего, не только деланья, но всякого движенья. На верхах, где процесс «думанья» все-таки шел и соответственного «деланья» требовал, — эти внешние преграды просто искажали жизнь. Создавалось, мало-помалу, чувство неответственности, и — создавалась привыгка к безделью. Загнанная внутрь, потребность свободы, превращала этот мир личных и полуличных отношений, недосягаемый для «запретов», — в мир какого-то «домашнего роспуска» (что хотел сказать, но не сказал, из деликатности, англичанин).

126