Чего не было и что было - Страница 77

Опираться на других… еще бы! Бывает ли журнал — без сотрудников? Существуют разнообразные принципы и методы в деле искания этой опоры. Между ними не последнее место занимает метод персональный (в иных случаях даже он один и годится). Этот метод мне пришлось когда-то объяснять одному редактору и даже прибегнуть для этого к такому примеру (прошу извинения за его вульгарность): «Представьте себе, что вам нужно купить лошадь. Вы долго испытываете ее, но наступает момент, когда надо решить, годится она вам, или не годится. Годится — покупайте целиком, и уж не рассчитывайте, что три ноги годятся, а четвертую вы подвяжете, и тогда она повезет вас по вашему желанию. Нет, она повезет только со всеми ногами и как ей свойственно. Не можете решиться? Откажитесь от покупки».

Но на это данный редактор ответил мне: «Что за странный метод! Отношения редактора и сотрудников просты. Это — строевое учение. Редактор — взводный, сотрудники — солдаты. Взводный смотрит, и если кто-нибудь не в ногу марширует, кричит: «Стройсь!»».

Максим Моисеевич меньше всего был «взводным». Думаю, самый образ взводного, командующего солдатами — сотрудниками «Звена», никогда бы не пришел ему в голову. Определив идейную дорогу журнала как «бесконечное стремление к свободе мысли и бескорыстное искание правды» — он вглядывался, всматривался в людей, сам шел навстречу тем, в ком видел возможных попутчиков. И раз «узнав» попутчика, уже брал его целиком, «спокойно доверялся», как он говорил, ибо: «Я слишком давно и глубоко уважаю печатное слово, чтобы не преклониться перед стремлением говорить всю правду до конца… при ощущении полной внутренней свободы».

Конечно, не всем дано действовать так, как действовал Максим Моисеевич: ведь у него, кроме любви к настоящей свободе (т. е. к своей и чужой равно), был еще другой дар: дар любви к личности, понимания, что такое личность и проникновения в природу всякой индивидуальности.

Это ценнейшее свойство и позволяло ему находить действительных попутчиков, а найдя — «спокойно им доверяться». Он слишком хорошо знал, что лишь «при ощущении полной внутренней свободы» можно «сказать всю правду до конца…».

По некоторым словам Максима Моисеевича можно бы, пожалуй, заключить, что сам он свой повышенный интерес к личности ставил особняком, отдельно от своей же общественной деятельности, — отделял себя, редактора культурного журнала — от себя, борца «за право и свободу». Но ему, в существе цельному, была очень известна глубокая подземная связь между пониманием свободы и пониманием личности. Разве эти два понимания — не вода в двух сообщающихся сосудах? Насколько полон один — настолько и другой.

Оттого, говоря с Максимом Моисеевичем о «Звене», мы и соглашались: дух, атмосфера журнала не могут быть чисто эстетическими; в журнале должно быть и то, что неуловимо присутствует в книге «Недавнее»: элемент борьбы. И глубоко ошибались все, кто думал, что «Звено» только «тихая пристань», прежде всего тихая пристань для самого Максима Моисеевича. Не такой он корабль, чтобы успокаиваться в мертвых заводях. Обманывала, вероятно, тишина, которая была в Максиме Моисеевиче. Но это тишина, мягкость человека, обладающего чувством такта и меры в самой высокой степени. Да и какая речь о «пристани» — если сердце журнала «бесконечная свобода мысли и бескорыстное искание правды?».

Таков редактор одного из наших зарубежных свободных журналов. Повторяю опять уже сказанное: у меня нет чувства, что он куда-то ушел от нас, от жизни, от бытия. И я радуюсь, что его близкие, его попутчики и соработники, сотрудники «Звена», так же не верят в его отход, и так же', как я, ощущают его постоянное присутствие.

ОКОЛО РОМАНА

Недавно возобновились интересные «Литературные Беседы» в редакции «Звена». Тема — доклад Мочульского «О романе».

Можно ли написать на эту тему критическую статью? Я сомневался. И еще больше стал сомневаться, когда вспомнил, что первая в жизни статья Антона Крайнего была как раз написана «О романе». (Прошу извинить меня за мемуарное отступление, но оно пригодится.) Статью, конечно, тайную, — мне было тогда без малого пятнадцать или шестнадцать лет, — я писал с громадным вдохновением. Ведь тема была моя, мной же свободно выдуманная! Как я ненавидел гимназические сочинения на «предложенную» тему и как я их боялся! Приходил с такой темой домой и чувствовал, что ничего, совсем ничего не могу написать. Ну, дома кто-нибудь поможет, а выпускной «письменной темы» я стал бояться с четвертого класса. Что перед этим греческий (я был классик) или математика? Я провалюсь на «сочинении». Не утешали примеры: двоюродный брат на выпускную тему: «Петр в сочинениях Пушкина» едва написал страничку, кончил стихотворением «Кто он?», с уверенностью приписав его Пушкину, и не провалился. Но если я ничего не напишу?

Моя собственная тема, — «О романе» — была, по-моему, хороша, только уж слишком широка. Пришлось ее не то сузить, не то определить, вообще как-то ограничить. Я решил остановиться на параллели, или параллелях, между романом русским, французским и английским. Решение, конечно, опрометчивое: тему оно, хотя и определяло, но расширяло; а тот материал, который был в моем распоряжении, совершенно лишал возможности сделать какие-нибудь выводы. Русских романов, слава Богу, имелось у меня довольно: Достоевский, Толстой, Гоголь, Тургенев и т. д., через Лескова, Щедрина, Григоровича, вплоть до маленьких забытых Авсеенок. С английским — куда хуже: Диккенс, Теккерей… А французский — увы! не столько Флобер и Стендаль, сколько В. Гюго, Ж. Занд и Дюма…