Чего не было и что было - Страница 143

143

Спешу подчеркнуть, что выдержка эта приведена без малейшего намерения кого-либо критиковать, судить или даже оценивать. Не говоря уже об X., о м. Сергии, о чиновнике, которыми я сейчас совсем не занимаюсь, я и юношу моего не сужу: хочу лишь спокойно констатировать факт евразийской работы среди эмиграции, над такими, вот, юношами: не «обработанный» письма этого не написал бы! А что подобная работа есть «соработа» с большевиками, даже «совработа», — кто будет отрицать?

В деле «уничтожения эмиграции» и маленький успех — успех. Мой юноша (один ли?) уже не эмигрант', не русский изгнанник, сын России. Не сын и СССР; у этого учреждения «сынов» нет, есть только сообщники и рабы. Рабом, или сообщником будет он, окончив ВУЗ, — неизвестность; сейчас, пока, он лишь на мостике к этим двум возможностям; как бы нерожденный сын… не Евразии даже (причем «евр», — ненавистная Европа?), а какой-то «Москвазии», подозрительной, словно спиритическое привидение. На евразийском мостике — сейчас «недоносок» (состояние которого так прекрасно описал Боратынский).

Но относительно моего юноши (и ему подобных) — уж слишком бесспорно, слишком видно всякому, что это не эмигранты. Мы живем, однако, среди людей, из которых многие тоже не эмигранты, или полуэмигранты, а мы этого не знаем. Зачастую, и сами они не знают. «Внеэмигрантство»… тайное. Вскрыть его нельзя (а следует!), не обратившись раньше к «ходячему» слову «непримиримость»; не вдумавшись в него сызнова, не поняв его действительного значения.

Когда вышел 1-й номер «Евразии», кто-то, в отзыве, сказал: «Да это — те же большевики». Ему тотчас, в другом эмигрантском органе, возразили, что это, мол, еще не аргумент… Мелочь, если угодно; поспешная, м. б. случайная, реплика… но тем более характерная. Сказать, или обмолвиться, что признание евразийцев большевиками еще ничего против них, евразийцев, не говорит, можно лишь, не имея первого понятия о том, что такое «непримиримость». О «примиримости» это еще не свидетельствует; только о полной от нее, — от «соглашательства», — незащищенности: сегодня не хочется, завтра, м. б., захочется, все в зависимости от завтрашних настроений, положений, соображений. Между тем все настроения и соображения эмиграции (подчеркиваю слово) — все это вторично, все это цветы и травы, худые или хорошие, но выходящие из земли. Земля же — непримиримость. Есть она — будем говорить о том, что на ней растет. А нет — лучше поговорим о чем-нибудь другом, только не об эмиграции.

Что же такое непримиримость?

Сначала отбросим все пустое, все ей навязанное. Непримиримость — не программа. Не знамя. Даже не лозунг. «Объединяться» на ней нельзя. Попытки «объединить» на непримиримости эмигрантов, не сходных по взглядам и убеждениям, заранее обречены на неудачу. Разделения в эмигрантской среде, споры (если они ведутся с сохранением своего — и противника — достоинства) — вещь естественная, нормальная и даже благотворная: сознательные разделения, — дифференциация, — могут привести к новым, крепким, синтетическим соединениям… Не под знаменем непримиримости, ибо, как мы говорили, она — не «знамя»… Но вот тут-то и пора сказать, что такое непримиримость для эмиграции. Стремясь к точности, не назову ее даже raison d'etre . Нет: непримиримость это — само существование эмиграции, как и самого слова «эмиграция». Произнося слово «эмигрант» — мы обязаны подразумевать «непримиримый». Когда этого нельзя, надо оставить слово в покое.

От эмигранта (т. е. непримиримого) требуется, очевидно, и отрытое, твердое «исповедание» непримиримости, — во всех нужных случаях (непрерывный вопль о своей «непримиримости» часто бывает подозрителен). Исповедание достаточно ясное, чтоб не давать повода к недоразумениям. Только такой здешний русский, или группа русских, могут быть названы эмигрантами. Остальные, конечно, «пусть называются», как хотят, — с разрешения Хлестакова: ни логика, ни просто здравый смысл, им этого разрешения не дают.

Поскольку и газета или журнал не выполняет условия, — не дает твердого «исповедания» непримиримости, — постольку данный орган и не эмигрантский. Такая газета, если она не совсем внеэмигрантская, наполовину, — сама бывает не рада недоразумениям, которые плодит: то ее поощрят из Москвы, то евразийцы на нее обопрутся, и тогда начинается бессильное отмахиванье: да мы, мол, не в том смысле… Полуэмигранты — не «соглашатели», конечно; если, случаем, и «соработники», — то без предумышленности. Есть такое хорошее французское слово «flottant» ; вот и о них можно сказать: бьющиеся, как флаг по ветру.

Очень много у нас этого «биения», этой мути — в самом первом, самом важном пункте. Откуда она? И почему это болезнь, главным образом, левых кругов эмиграции? За какую чечевичную похлебку продают «левые» звание и место «эмигрантов», предоставляя непримиримость в исключительное пользование так называемым «правым»? В чем тут дело?

Причины сложные, коснусь лишь одной.

Мы вообще медлительны и консервативны. Но особенно консервативна «интеллигенция», и чем левее — тем консервативнее. Привычками, вплоть до словесных, она обмотана, как цепями. Отгородиться от большевиков? Привычное ли дело отгораживаться им от тех, кто зовется (тоже по привычке) — «левыми»? Как, вообще, загородки ставить, черты проводить, — с левой стороны? Не хватает ни решимости, ни уменья; и сторона левая остается открытой, незащищенной; для наползающей оттуда мути препятствий нет. Зато, с какой неустанностью продолжают «левые» строить загородки направо* Уж и времена другие, и места, и слова, — все перетряхнулось, — а они все строят. И все по тем же принципам, пользуясь старым опытом, навыком… благодаря чему получилась такая вещь: левые, заодно, отгородились и от «непримиримости». Она, вместе с правыми, оказалась по ту сторону заграждения; и тем самым сделалась навеки «подозрительной». Для иных — даже решающим признаком (до того доходит!) — и демократ, и республиканец, но «непримиримый», значит — враг.

143