Чего не было и что было - Страница 139

139

Мечта

Поговорим еще немного о всяких «актуальных» вещах: о России, о сегодняшнем ее дне, о завтрашних возможностях, о свободе.

Центр моей темы, как всегда, есть вопрос о свободе. Точнее — о мере свободы, ибо реальность (а я буду говорить лишь о реальностях) не может включить полноту свободы. Но меру я возьму современную, европейскую, то есть высшую. Имея в виду ее, с одной стороны, и с другой — идею теократии, самодержавно-православного государства, я хочу рассмотреть отношение к этой идее в России сегодняшней и завтрашней.

Меня часто спрашивали, после докладов на подобные темы, какие у меня основания считать для завтрашней России форму республиканскую предпочтительные всякой монархической?

Вот на одно из моих оснований (весьма серьезное) я и хочу указать.

Прежде всего речь идет о России, — подчеркнем это. Я сейчас оставляю в стороне рассуждения о той и другой государственной форме по существу, вне времен и пространств. Я отнюдь не спорю против того, что в Англии и во Франции мера свободы приблизительно одна, хотя Англия зовется монархией, а Франция республикой. Какой знак лежит сейчас на той или другой современной стране — это, пожалуй, и безразлично; это результат ее исторического пути в связи с чертами ее индивидуально-национальной особенности.

Но речь о России, а Россия страна не современная. Она не только не прошла необходимого пути к современности, но даже почти и не начинала его. Ведь она не знала и первых начатков воспитания — в свободе. (А какое же другое может быть «воспитание»?) России знакома «вольность», и мало ли что ей знакомо! — но только не свобода. Можно оценивать как угодно общее состояние России к февралю 17 года; во всяком случае это не было состояние современной страны. Едва начавшаяся революция (в этом ее отличие от западных) была оборвана. Большевики, придя к власти, не только оборвали революцию, они оледенили, окостинели Россию на целый период времени. Как бы море со вздувшимися валами превратили в хаотическое полое нагроможденных ледяно-каменных глыб. Жизнь идет, конечно; меж льдинами, кое-где, журчат ручейки, но… чары не сняты. Когда они спадут, когда развороженное море вновь сделается морем, не увидим ли мы, что некоторые водные пласты, на глубине, остались незатронутыми? Не найдем ли Россию, с иных сторон, в том же состоянии, в каком застала ее магическая палочка большевиков? Не встретимся ли кое с чем отжившим, — но не пережитым, т. е. не успевшим сделаться отжившим для сознания России?

С такими возможностями мы обязаны считаться, если мы научились отдавать себе отчет в реальном положении дел.

Увы, неотдающими себе отчета мы были, такими, в большинстве, остаемся и здесь, в эмиграции. Говорить ли о «левых», об эс-эрах, например? (С.-р. — должно читаться ныне социалисты-реформисты, ибо соц. — революционеров среди них уже почти не замечается.) Они твердо уверены, что Россия, после снятия большевицких чар, тотчас, безболезненно, обратится в республиканскую, — по типу прекрасной Франции. Умеренным либералам-монархистам, напротив, рисуется прекрасная Англия. Им кажется: стоит отремонтировать Зимний Дворец, посадить какого-нибудь русского Георга, созвать палату пэров, парламент, и все пойдет как нельзя лучше. Будут издаваться свободные законы, а Георг сам собою отойдет к семейным делам.

Вот на этом и стоит остановиться. Мне лично завтрашняя монархия в России вообще кажется маловероятной, но оставим это. Допустим, что надежды наших умеренных монархистов сбылись: монарх появляется. Что случится? Чего можно ожидать? А вот чего:

Кто он ни будь — хоть сам Георг — с какими хартиями вольности в руках ни явись, — кончит он в России вовсе не домашними делами. Кончит тем, что… обернется в царя, — в настоящего самодержавного царя-помазанника.

Многое говорит именно за это. Вспомним: Россия никакой государственной формы, кроме монархической, не знала (опыт «пролетарской» деспотии разве крайние левые могут считать за республиканский опыт). И никакой формы монархии, кроме теократигеской, Россия тоже не знала. А самодержавие — мы это видели — трудно и поставить рядом с какой бы то ни было другой «формой монархии», — слишком оно своеобразно, благодаря его религиозной основе.

Кто, зная многовековую историю России, решится утверждать, что пленительная идея теократии, государства священного погасла в «уме» или в «духе» России? Внутренний процесс изживания, если он даже шел, — не был закончен. Другое дело, если б, после февраля, после фактического падения самодержавия, Россия не попала сразу под гнет чуждой идеи и чуждой власти. В этом случае старый образ теократического государства постепенно потерял бы силу над Россией, свободно дышащей, свободно думающей. Постепенно раскрывалась бы, на пути к «современности», и сама религиозная ложь идеи, как идеи «цезарепапистской»…

Но так не случилось. Большевики загнали ее внутрь, и даже сделали со своей стороны все, чтоб огонь ее не угас: сделали это гонениями на церковь, оскорблением древних народных святынь, наконец, беспримерным, внечеловеческим убийством, которым надели мученический венец на голову русского самодержца.

Я знаю, нынче принято говорить о России и русских, разумея территорию СССР и живущих там. Принято смотреть лишь на тамошнюю, «общую массу»; на здешнюю, зарубежную, наши эмигрантские «верхи» не обращают внимания. Особенно верхи «демократические». На всей этой средней массе русских людей (действительно массе: 89 проц. по подсчету «Поел. Нов.»!) они поставили штемпель: «обыватели-монархисты» и успокоились.

139